— Отец Геннадий, кто такие ваши подопечные и какие у них проблемы?

По итогам 2011-го года, две трети денежных средств, присылаемых в Молдову из-за границы, получены от рабочих-мигрантов, находящихся на территории России. Для многих семей это единственная статья дохода, а для Молдавского государства – важнейшее денежное вливание в обнищавшую экономику страны. Тем не менее, состоятельных мигрантов почти нет. Это люди очень скромного достатка, они содержат семьи, престарелых родителей, пытаются подлечиться при каждой поездке домой, оплачивают контракты детям в вузах, на эти же деньги строят дома, оплачивают семейные торжества и ещё кучу всего, и вместе с тем, их деньги оживляют товарооборот — НДС для госбюджета Молдовы – штука серьёзная …

И в то же время, они – «мёртвые души», их выбросили из общественной жизни, они безгласные и бесправные, что там, что здесь. Впрочем, иногда они появляются на плакатах, становятся политическими лозунгами. Их улыбки под новёхонькой строительной каской можно заметить на дверях банков… Вытесненные из реальности, мигранты появились в фольклоре. Истории о мигрантах подпитывают суррогатную субкультуру, благодаря которой термин«гастарбайтер» прочно засел в сознании как определяющий сущность целого народа. Мигранты же предмет насмешек, негодования и иронии, как в прогрессивной нынче блогосфере, так и на передовицах уважаемых печатных изданий.

— Так их совсем, что ли, никто не жалеет?

— Этим занимаются, в основном, сельские музыканты на свадьбах – мода, знаете ли, на тоскливые песенки… О них сокрушаются милые выпускницы филфака в фэйсбуке, и циничные политики в погоне за голосами. Причём именно за голосами матерей этих самых «мёртвых душ».

Жалеть-то жалеют, беда в том, что о них никто не заботится. Мигранты – всего лишь код, раз в месяц передаваемый на родину по телефону, для доступа к банковскому счёту. Единственное, что отчётливо слышит родина – несложный набор цифр, а дальше – помехи, белый шум. Непроходимая глухота, заправленная сознательной дезинформацией. Наш Центр – начало конца этого вакуума.

— зачем Вам всё это?

— Я не могу пройти мимо. Мои прихожане – как раз мигранты, их не одна сотня. Они ищут работу, жильё, медицинскую помощь, нормального работодателя… И тут у меня два варианта. Я могу либо растолковать красиво, с амвона, слова Господни «Ищите и найдете!», либо самому прислушаться к заповеди Божьей и, засучив рукава, возглавить эти поиски. Выбрал второе.

— Далеко продвинулись?

— Как бы далеко не было, купола нашего храма видны, а это главное.

— Ваша внецерковная деятельность не рискует затмить обычную, классическую священническую работу?

— Почему внецерковная? Видите ли, если Церковь и дарвинисты в чём-то и соглашаются, так это в том, что человек – существо прямоходящее. Поверьте, от вертикальности хребта в очень большой степени зависит правильность исполнения поклонов перед Богом. Для меня очень важно чтобы мои прихожане ходили по земле в полный рост. Я ведь не могу сказать: «Больной, перестаньте кашлять!». Я должен отыскать лекарства. И даже если эти лекарства мне придётся украсть – я стану вором, но не перестану быть врачом. Слава Господу, до таких экстремальных нравственных дилемм пока не дошло.

— Слову «хребет» вы придали, я так понимаю, религиозный смысл?

— Духовный. Нравственный, если хотите… Есть на рекламных баннерах такой устойчивый образ — человек несёт своим близким подарок. С высоко поднятой головой, с лицом светящимся от радости. Создаётся впечатление что тяжесть не чувствуется совсем, будто это не микроволновка там или телевизор, а корзина поп-корна. А ведь и труд, в христианском понимании, это тоже дар — дар Божий. И нести его надо подобающе. С выпрямленной спиной. Нравственно чистый человек так и донесёт, если только по дороге не остановят «нехорошие» люди.

— Вы имеете в виду чиновников?

— Нет. По крайней мере – не всегда. Иногда — это потусторонние персонажи, вражины с поля невидимой брани, иногда – вполне себе реальные, работодатели, например, или кто-то     из цепочки посредников… Но чаще всего – сами соплеменники. Не потому, что они плохие и тяготеют к мелким пакостям. А потому что допустили в своей общине страшную духовную заразу — уныние. Уныние – это ядовитая смесь, состряпанная из негативных душевных состояний, таких как безысходность, обреченность, страх, безволие, замалчивание, самоунижение, отрешённость… Даже новичок, ещё не примкнувший толком к пёстрому племени так называемых «гастарбайтеров», заболеет этой профессиональной заразой в течении пары недель, перенимая её у старших товарищей.

— так пессимистично?

— Среда подходящая. Когда человеку вдруг негде жить, нечего есть, негде работать, когда у него липовая регистрация в кармане, а разрешения на работу – и в помине нету, когда за ним охотятся участковый полицейский и миграционная служба, когда он просто боится заикнуться о чём-либо, чтобы по акценту не узнали в нём инородца – какой тогда нужно иметь иммунитет, чтобы защитить себя от заразы? А это только самые очевидные внешние факторы. Есть ещё и куча мелочей, упорно мешающих жить. Судьба человека может зависеть от простой розетки для подзарядки телефона. Не найдёт он её в этом огромном мегаполисе — не позвонит работодателю, или о беде не сообщит, или на встречу не успеет…

Страх перед такими ситуациями мигрант приобретает ещё не ступив на перрон Киевского вокзала. Добавьте к нему другие страхи: а не обманет ли меня хозяин? Будет ли выдана зарплата в оговорённых размерах и сроках? А хватит ли мне навыков и опыта, чтобы соответствовать требованиям привередливых московских коттеджников? Будет ли работа безопасной, не покалечу ли я себя? Будет ли связь с домашними? Это тревожное состояние души становится постоянным и переходит в болезненную, порой неадекватную, реакцию на всё происходящее. Мигранты оберегают себя как могут и лишний раз подстраховаться не считают праздным делом. Поэтому и происходят такие разительные изменения в поведенческих навыках…

— Вы описали нам образ человека забитого, тихо бедствующего в каменных джунглях. И даже если таких большинство, в силу своей невыразительности такой типаж присутствует почти незаметно. Но существует ведь и другой образ мигранта – шумного, нагловатого, агрессивно самоутверждающегося… Вы уж извините, отец Геннадий, пусть таких и не так много, но именно они создают стереотип гастарбайтера.

— А знаете, это не отдельный образ, зачастую это проявление первого. Человек – существо сложное и противоречивое. Временами, его внутренняя механика требует «выплеска». И вполне себе здравый инстинкт обретает уродливые формы проявления: пьянки, хулиганство, драки, пошлости и прочая гнилая романтика. Объясню почему. Тут как нельзя кстати подойдёт одно мудрое высказывание: «Если у вас есть только молоток, то все проблемы кажутся похожими на гвозди». Мигрант стеснён в средствах. Во-первых – культурно. То, к чему он привык дома, тут не найти. Молдавских аналогов «чайна-таунов» в Москве не существует. А органично вливаться в культурную жизнь столицы затруднительно даже российскому немосквичу, не то что молдавскому разнорабочему. Поэтому развлекательные мероприятия проходят с одной стороны стихийно, а с другой – в рамках скудного инструментария, которым мигрант располагает. Во-вторых, расшатанная мораль. Если у коренного горожанина есть в этом смысле уже обкатанная система тормозов и клапанов, выработанная годами, то мигрант в Москве сразу попадает в аморальную среду. По сути, система взаимоотношений с работодателем является полурабовладельческой, со всеми вытекающими. Работодатель – это всё, он отнимает всё время и пожирает все чувства. Утрирую, разумеется, но это близко к истине. Беда в том, что мораль строится на взаимоотношения с ним, а они плохие, порой враждебные. И тут автоматически срабатывает принцип: «С волками жить – по волчьи жить»…

— То есть, на самом деле, молдаване, в естественной для себя среде обитания, не такие?

— Они такими станут, если срочно не принять меры.

— Почему именно сейчас срочно? Мигранты хлынули сюда лет 15 назад, а то и больше. До сих пор проблема стояла не столь остро? Или была не столь очевидной?

— Тут дело в цикличности миграции. Феномен этот сам по себе не вечен. В течении нескольких лет миграция обретёт отрицательную тенденцию, по вполне объективным причинам, о которых скучно и долго рассказывать. Отмечу лишь, что Молдова станет чем-то     вроде Португалии или Ирландии 80-х годов прошлого века, когда эти страны, благодаря более состоятельным и крупным соседям, обрели собственную, самодостаточную экономику. Но есть ещё один немаловажный фактор. Даже если я ошибаюсь и миграция продолжится в тех же масштабах, она закончится для первого поколения мигрантов. Земная жизнь — штука не вечная… И у меня на родине нагрянет культурно-духовный хаос, если даже не коллапс. Миллион тружеников, некогда стремившиеся обрести в дальних краях благополучие и надежду на достойную жизнь, вернутся обратно душевными калеками. И вернутся не к родным матерям и отцам, на крыльце у которых, чудесным образом, заживают самые страшные душевные раны, а в пустоту, так как сами уже на тот момент станут старшим поколением. Вернутся к могилкам, где заодно с родителями похоронено всё то, что некогда называлось молдавской самобытностью. По иронии судьбы, чуть ли не последней данью этой самобытности станет это самое предполагаемое стихийное возвращение на родину. Количество когда-нибудь     обязательно перейдёт в качество и потоки хлынут обратно – всё это мы проходили.

— И чем это аукнется?

Всё, что мы уберегли в трудные годы войны и годы голода, во время крушения устоев, пронесли через коллективизацию и закрытие храмов, мы рискуем потерять сейчас. Потому что те, кто уехал, вернутся другими людьми, а те, кто их встретит, станут сами, к тому времени, другими. Момент этой встречи очень важен по двум причинам.

Во-первых, произойдёт феномен, очень напоминающий вавилонское столпотворение. Судорожная реадаптация, спешное «возрождение традиций», неразборчивое перенимание «заморских» ценностей, попытки воздвижения на зыбких песках памятника самим себя – т.е., попытки с присущими нам пафосом и остатками сил пристроить поопрятней ущемлённое самолюбие. Целая нация приступит к самолечению, по разным рецептам и из разных учебников. А ещё ведь существует и значительная доля западноевропейских трудяг-мигрантов, есть и просто мигранты-теоретики, и уж очень все разнятся в мировоззрении. По закону энтропии ли, или по другим причинам, субкультуры тяготеют к автономизации. И, как в случае с ветхозаветной башней, ничего путного не выйдет, — разойдутся, унося ложные воспоминания о былом могуществе.

Во-вторых – эти самые ложные воспоминания. Всем, увы, хочется возвращаться этакими Улиссами, облагороженными жизненным опытом, сединами мудрости и всепонимания. «По-своему правы» станут все, а правда опять затаится в лабиринтах новой мифологии, на наших глазах слагаемой. Но куда важнее не то, чем правду приукрасят, а то, что из неё выкинут.

— И что выкинут?

А выкинут следующее: горечь утраты собственного достоинства; хронический страх, накрепко засевший в подсознании; чувство неполноценности, разочарованность, неудовлетворённость, прочие обиды.

Развернётся очередной виток истории, и молдаване снова куда-нибудь устремятся, не извлекая никакого опыта из двух десятилетий пребывания на этой чудесной земле. Но, вопреки известной поговорке, об этом умалчивает не история, а повествователь. Ведь и наше сегодняшнее состояние — отголосок упорно замалчиваемой истории, которая болезненно пробивается в души тех, от которых её нелицеприятную сторону когда-то     прятали.

— И как, будучи в Москве, можно предотвратить события, которые произойдут в Молдове? Не проще ли делать это в Кишинёве?

— Во-первых, там затеряешься среди экспертов и аналитиков. Уж очень много ихнего брата приходится на душу нашего населения. Кто-то окрестил их «соросовскими пасынками». Лет десять назад у нас произошёл бум неправительственных организаций. Промышляли они тем, что разрабатывали разные проекты, по которым получали внешнее финансирование. Занимались они всем что угодно, спасали несуществующих животных и прививали немыслимые ценности. И появилось множество экспертов, которые все эти затеи глубокомысленно оправдывали перед донорами. Вскоре бум сошёл на нет, а эксперты дружно перешли в масс-медиа – не пропадать же столь редкой профессии. И уж тут они разошлись! Марк Твен с его опытом в садоводчестве кажется милым шалуном по сравнению с нашими «профессионалами». Так вот, разжёвывать с ними феномен миграции – дело пустое, а телеканалы другой формат не предлагают. Пытаться достучаться до Правительства – это даже не смешно. Я, конечно, человек верующий, но не в такие же сказки!

А во-вторых, тут мы полезней. Ведь наша цель, в конечном итоге, состоит в том, чтобы молдоване-мигранты и местное население не причиняли друг другу неприятностей. Это сложно, здесь нужен очень трепетный подход. Ведь отношения между этими двумя категориями не могут быть простыми, изначально. И порой оперативность нашего вмешательства в назревающем конфликте становится определяющим фактором успеха. По моим данным, в Российских тюрьмах содержатся около полутора тысяч заключенных — граждан Молдовы. Я уверен, что многое можно было предотвратить, очень многое. Бремя их заточения, как и скорбь тех, кому они причинили вред или страдания – это всё груз на нашей совести. А на моей, как священника – двойной.

— Не хотелось бы заканчивать интервью на такой грустной ноте. Скажите, напоследок,что-нибудь     оптимистичное.

— А стоит ли? Боль есть боль, никуда от неё не спрячешься. Может быть лучше оставить окончание беседы невесёлым? Пусть эксперты на родине призадумаются, глядишь – и у них осадок беспокойства останется. А что-нибудь     оптимистичное я Вам расскажу достаточно скоро, когда отчитаюсь по предварительным итогам деятельности Центра.

Интервью провел Михай Костиш